Количество определений, которые употребляются в настоящее время с префиксом “пост-“, кажется, свидетельствует об общем согласии, что мы переживаем не собственное время, а живем после прошлого. Наша культура ” пост- колоніальна”, общество “пост-тоталітарне”, политические практики “пост- радянські”, а литература, конечно же, “пост-модерністична”. Если это только не плохая привычка к непонятным словам, префикс “пост-” должен свидетельствовать, что прошлое рассматривается как что-то более значимое и целостное, чем несформированная и несамодостаточная современность, которая только и может определить себя, что по принципу непохожести с тем, что было до “пост-а”. Деконструкция Империи – едва ли не самая популярная в наше время тема, безразлично, что большинство участников этого интеллектуального действа не назвали бы свои занятия таким ученым словом. Война со сваленным гигантом всегда находит легион рекрутов, которые тем или иным способом сводят счеты с собственным и чужим прошлым. К сожалению, большинство отчаянно храбрых борцов с Империей навербованы из числа тех же людей, которые, пока колосс еще стоял на ногах, и не подозревали, что ноги эти – глиняные, и умывали их с преданностью и, как правило, не без персональной выгоды. В этой войне много от плохого вкуса и плебейской неблагодарности, и иногда смахивает, что в подоснове ее – лишь запущенные персональные и коллективные образы и страхи, а сама эта война – лишь способ безопасной психической компенсации задавленных комплексов. Боюсь, однако, что работа подсознания – это еще самый благородный из мотивов, которыми двигается процесс. Дело выглядит даже более тривиально и неблаговиднее – ” взрослые люди с практическим умом, корыстными интересами эпохи” (В.Набоков), не перегруженные идеализмом и убеждениями, нашли себе нового кумира, которого желают приучить к слишком знакомой им из предыдущего опыта гигиенической процедуре – омовению нижних конечностей. В нашей истории уже был один внимательный журналист, который, наблюдая аналогичный энтузиазм своих новообращенных одноверцев, которые полосовали сваленного Перуна киями, заметил: “Велий еси Господи, чюдная дєла твоя – вчера честимь вот человєк, а днесь поругаем”. Фраза, разумеется, говрила не о Боге, и даже не об идоле, а о человеческой природе.
Деконструкция Империи ведется в разных сферах и разными способами: более или менее научные, более или менее публицистические, в конечном итоге, более или менее элегантные. С ударением, обычно, на “менее”. Количество написанного в пределах названной темы стремительно растет и, похоже, оно прямо пропорциональная расстоянию, которое отделяет нас от империи эмпирической. Уже самим масштабом явления должен определяться интерес к нему, поэтому, возможно, оно когда-либо дождется серьезных студий. В то же время, невзирая на очевидную политическую конъюнктурность и сервилизм, когда счета с Империей из-за отсутствия чего-то лучшего, становятся суррогатом идеологии нового, постколониального режима, в деконструкции Империи есть и определенный благородный пафос высвобождения из- под навязанных веками схем и привычек, тяга к духовной свободе и интеллектуальной независимости. Пафос не сведения счетов, а эмансипации и взросления.
Беря в общих чертах, идея здесь вполне прозрачна – высвободиться из-под собственной истории, какой мы ее знаем (или, точнее, знали до недавнего времени), и сконструировать историю, какй мы ее желали бы видеть. Считается при этом, что “історія-якою-ми-її-хочемо-бачити” и будет той истинной, святой, единственной, правдивой Историей, которая в нерушимой целостности и полноте своей существовала где-то, но доступиться к которой нам мешала Империя. Независимо от того, или заявлено это словесно, или имплицитно “вмонтировано” в текст, во всех трудах такого рода присутствует удивительное сочетание двух сегодня уже в одинаковой степени архаичных представлений – о “Истории” как трансцендентной истине, которая существует независимо от исследований и текстов, и “науке истории” как позитивистском открывании “Історії-як-вона-була-насправді”. Обычно, причиной всему – несвоевременно прочитанные книжки, потому что в действительности феномен, который нас интересует, давно и хорошо описан в литературе. Европейские нации проходили этап творения национальных историй на протяжении прошлого века и достигли в этом таких успехов, что в веке нашем понадобилось потратить незаурядное количество исследовательских усилий, чтобы демистифицировать миф о “натуральности” такой истории. Украинская мысль по известным причинам не завершила своевременно это движение, но нет худа без добра – в настоящее время можем наблюдать эти запоздалые потуги как-бы со стороны, зная им цену.
Чтобы, упаси боже, не создалось впечатление, будто я претендую, как сказали бы в XVI ст., на “ніякіїсь новії вещи”, сошлюсь хотя бы на уже переведенную ” Основами” книжку Энтони Смита “Национальная идентичность”. Национальная история – это всегда присвоение современным коллективом, который мыслит себя в категориях нации (то есть сообщества, которое существует под разными названиями,в разной численности, в составе разных государственных организмов, но, в принципе, – от Ноевого потопа), событий, фактов, процессов прошлого, которые происходили на территории, которую этот коллектив сегодня считает исторически своей. Нация – это “вымышленная традиция” (Ерик Гобсбаум). К сожалению, известный запас героических событий ограничен, а самые симпатичные из них уже инкорпорированы в конкурирующие исторические схемы. Следовательно, создать “другую” историю всегда значит отобрать право на определенное количество фактов в истории уже существующей, а значит – отрицать ее натуральность, ее правдивость, словом, разрушить ее систему. Следовательно, в украинском варианте (как и в большинстве других), национальная история выстраивается в острой конкуренции с историей “империальной”, которая уже раньше захватила поле игры и которая, кстати, также многим ее адептам представляется как естественная. В литературе описано несколько возможных вариантов такой деконструкции и, нужно сказать, наши ловкачи интуитивно нащупали практически все. Преимущество, однако, предоставляется нескольким самым простым. Например, создаются такие изоляционистские исторические схемы, где для Iмперии либо не находилось бы места вообще, либо место ее было бы среди демонических и метафизически враждебных сил. То есть конкурент устраняется из поля и игра без препятствий идет в одни ворота. (Исторические схемы материализуются в “публичной топографии” – среди “возобновленных” названий в Киеве нечего было бы искать улиц ” Фундуклеевская”, “Безаковская”, “Бибиковский бульвар” и тому подобное – “царям и их слугам” здесь, как и в ленинской монументальной пропаганде, места нет). Еще один любимый рецепт – добыть в борьбе право первородства на той территории, где разворачивается соревнование между “национальным” и “имперским” образами прошлого, для чего следует унизить “старшего брата”, сведя его к состоянию незаконнорожденного ребенка, который по возрасту и положению не может иметь права голоса во взрослом разговоре (во многих курсах, например, найдем среди предков украинцев носителей трипольской археологической культуры, даром что она к славянскому и, даже, к индоевропейскому этногенезу отношения не имеет). Словом, к сожалению, “науке истории” пока еще нечем похвастаться в этом отношении. Мы и до сих пор не имеем ни постмодерной, ни, даже, сколь-нибудь модерного видения прошлого Украины, разве что анонсированный издательством ” Генезис” двухтомник Н.Яковенко и Я.Грицака “спасет день”.
На наше счастье, однако, известно, что исторические труды, даже самые успешные из них, значительно меньшей мерой формируют массовое историческое сознание, чем публицистика или же беллетристика. Этого добра уже немало лежит по книжным магазинам. И переизданного старого, и натворенного нового. И каким бы ни был уровень историографии, на наше несчастье, уровень художественной литературы еще более низкий. Плохое образование и недостатки в воспитании авторов только усиливают свойственные жанру изъяны. Пафос, легкомысленность, нарциссизм, враждебный образ соседа и, конечно же, древность, древность и еще раз древность – этим, фактически, исчерпывается концептуальный багаж современной исторической ессеистики. Наше книгоиздание накопило уже немало и более опасных игрушек, вроде заигрывания с расистскими и антисемитскими идеями (“арийскими” корнями украинства, масонскими заговорами против украинской правды, особенными генетическими качествами украинского племени и тому подобное). Все это могло бы стать материалом для клинических выводов, а не полемических заметок, если бы болезненные писания гг. Каныгина или Братко-Братковского не поддерживались такими несомненно здоровыми господами, как Карпенко, Мовчан и др. Об одном из таких текстов, – возможно, и честном в намерениях, однако осуществленном весьма сомнительными средствами, – мне уже приходилось писать на страницах “Дня” (- 44, 1996) и, невзирая на отчаянный шум по этому поводу в лагере профессиональных ” патриотов”, я и до сих пор считаю, что схема, определенная для упомянутого текста, справедлива и во всех других подобных случаях. Вопреки начальным намерениям, авторы таких “трудов” не развенчивают Империи, не представляют ее такой, какой она является из реальности, а мистифицируют еще сильнее, наделяя ее буквально сверхприродными демоническими способностями творить зло. В литературе подобный тип этнической идентификации известен из трудов Фредрика Барта и Джона Армстронга, однако касается он обществ домодерного времени.
Этим, не скрою, несколько сердитым вступлением в собственно предмет моих заметок я совсем не хотел бы создать впечатления, будто деконструкция Империи – дело недостойное или невозможное. Я хотел лишь отметить очевидное: все, что написано в пределах этой темы – неконкурентоспособно. Оно не выдерживает уровня разговора, предложенного Империей и, понятно, не может ей навредить.
Но, как и в каждом правиле, даже в грустном, есть приятные исключения. Я хотел бы обратиться (тем более, что есть повод – изданная книжка) к случаю значительно интереснее упомянутых, – случаю, в котором деконструкция Империи осуществлена – употреблю самое простое слово – удачно и в то же время с улыбкой и не безвкусно. Имею в виду роман Ю.Андруховича “Московиада”.
О каждом из трех до сегодня опубликованных романов п.Андруховича написано уже немало, и временами даже хорошо. Приобщать свой голос к многочисленным возгласам восторга или скептических ремарок было бы по меньшей мере легкомысленно. Но поскольку недавно изданная книжка, которая объединила в себе два первых романа, ” Рекреации” и “Московиаду”, не дождалась еще почтенных рецензий, мое вторжение в область литературной критики может быть прощено по крайней мере этим обстоятельством. Упомянутая книжка открывает собой серию под многообещающим лозунгом – “Модерная украинская литература” (хотя, как следует из объявленного проспекта серии, ее модерность рискует на первом же выпуске и исчерпаться). Обычно, тексты, явленые публике в названном издании, не новые; последний из двух романов написан почти пять лет назад, поэтому, по-видимому, давно ушло то время, когда стоило писать на них рецензии в точном смысле слова. Тем не менее именно это, первое книжное издание, снабженное вступлением, развесистым предисловием, дополнениями и комментариями(!), издание, которое отражает или претендует на отражение определенного итогового знания о тексте, убеждает, что произведения Андруховича, по крайней мере, последний из двух романов, еще не истощен интенсивными литературоведческими упражнениями и оставляет пространство для текстуальных и культурологических наблюдений. Как представляется, ни предыдущая критика, ни даже нынешнее издание, ухватив идею романа, которая лежала на поверхности, так и не смогли определить, как по мне, главного в постмодерном произведении – источника текстуальной игры (а источник этот в свое время был сенсационен и знаменит!), интенсивное использование которого и прозрачные аллюзии, собственно, и создают тот эффект двойной деконструкции и демистификации Империи (на уровне, так сказать, текста и ” гипертекста”), который так поражает внимательного читателя в романе Ю. Андруховича.
” Московиада” единодушно признана за постмодерный роман и, собственно, в таковом качестве предлагается читателю и в упомянутом издании. Одновременно (и так же единодушно) критика признала главный пафос романа – деконструкцию Империи, невзирая на то, что качества и глубина деконструкции признаны сомнительными. Конечно, это тема, которая и в самом деле лежала на поверхности текста, а в те времена, когда произведение писалось и печаталось, она все еще казалась чем-то из разряда едва ли не априорных художественных достоинств. Но с тех пор прошло немало времени, и из этой перспективы роман должен был бы выглядеть уже не так однозначно и агитационно. А кроме того, нас же предупреждали, что он – из круга постмодерной игры с текстами. Так будем ли мы такими наивными, чтобы воспринимать декорации 1991 года, в которых происходит действие, за смысл пьесы?
Критики, по крайней мере те, которых мне довелось прочитать, заметили, что “деконструкция” Империи в романе Андруховича происходит как-то слишком мелочно и персонально, чтобы претендовать на тот сокровенный смысл, ради которого роман собственно и писался. Разочарование в Империи у пост-австровенгерского поэта Отто фон Ф. происходит одновременно с разочарованием в качествах пива и санитарных условий пивбара на Фонвизина, который оказывается (почему-то вопреки ожиданиям) совсем не похожим на уютные кнайпы города Лемберга. И нарастает это разочарование в Империи (или, скорее всего, раздражение Империей) с каждой следующей выпитой чаркой (или стаканом?) самогона, водки или чего-то там еще, что должны обычно пить загадочные московиты в белокаменной столице своей азиатской Империи. Не выдерживая суровой конкуренции с аборигенами, быстро захмелевший фон Ф. Отто ( или фон Фото?) скоро разочаровывается в правилах игры с Империей. И действительно, на первый взгляд кажется, что постоянное пьянство, которое, начавшись в пивбаре на Фонвизина, продолжается на протяжении всего романа, является лишь честным отображением того способа, каким художник набирается жизненных впечатлений и познает окружающий мир. Кажется, именно так понял текст Андруховича Константин Москалец: “Буйноцветущие фантазмы героя, вызванные алкоголем либо паранойей, либо и тем, и другим, вызывают сомнение относительно достоверности свидетельств и без того недостоверного лица, – свидетельств против Империи, свидетельств о языке, обычаях, убеждениях, сверхчеловеческой склонности к алкоголю и сексу в тех, кого Отто считает москвичами, россиянами, “единым народом”. Возможно, все эти пивные бары, канализация, тоннели, конференц-залы – всего-навсего бред героя, который наконец встретил свою белую горячку?” (Неудовлетворение произведением. – Сучасність, 1993 -9, с.71). Все это, действительно, в романе есть – и алкоголь, и бред, и даже белая горячка. Возможно и в самом деле, человеку с немецкой фамилией стоило бы сдержаннее оценивать черты национального характера московитов. Однако, почти навязчивость, с которой автор акцентирует на этом наше внимание, вынуждает увидеть здесь что- то от художественного приема (один мой знакомый когда-то, посчитав количество выпитого за вечер героями Хемингуея, пришел к выводу о физической невозможности выдержать такую нестерпимую легкость бытия, а заодно избавился от привычки читать романы буквалистично). В то же время прием этот, хотя и может отражать личный опыт автора и его героя, происхождение имеет однако сугубо литературное. Где-то посредине своей алкоголиады Отто фон Ф. догадывается, что именно раздражает его в Империи и в чем источник ее погибели: “Империя предавала своих пьяниц. И обрекла себя на распад” (с.138) (такое себе наизнанку – пьяницы всей империи, соединяйтесь). Но преданный пьяница – важный знак, потому что где-то мы уже встречали преданного Империей литературного героя с такой болезнью.
“Московиада” – путешествие романа, как намекает нам уже само его название. Путешествие не только от рюмки к рюмке, но и буквальное перемещение – от станции метро к станции, от остановки троллейбуса к остановке. Три страницы текста (150-151), например, заполнены названиями остановок и станций: Первый Дмитровский проезд, Троллейбусный завод, Бутырская 46, Боровицкая, Арбатская, Смоленская, Савеловский вокзал и тому подобное. Так и двигается Отто фон Ф. от станции к станции, между станциями выпивая чего-то крепкого с неприятными физиологичными последствиями, пока, пережив катарсис в пьяном бреду, неожиданно для себя и в полном противоречии с начальным маршрутом оказывается на Киевском вокзале, ложится на вагонную полку и вместе со своими компатриотамивидит сны о Европе.
В таком построении текста без трудностей угадывается главный источник роману Андруховича – “Москва – Петушки и пр.” Венедикта Ерофеева. Этот, когда-то запрещенный, а теперь уже классический текст российской литературы, в свое время был культовым именно в том городе, и в той среде, где Адрухович оттачивал свое мастерство “одного отдельного художественного слова”, а его герой перед отъездом в Киев безнадежно рвался в ” Детский мир” за гостинцами для детей своих друзей (“И как хорошо, что я вчера гостинцев купил, – не ехать же в Петушки без гостинцев. В Петушки без гостинцев никак нельзя”).
“Москва – Петушки” – роман вполне постмодерный, даром что написан в 1968 году, когда и термин еще не приобрел такой всеобщей популярности. И не только потому, что сплошь построенный на текстуальной игре, а в первую очередь потому, что поддает сомнению господствующие ценности и каноны традиционной культуры. “Москва – Петушки” откровенно пародирует знаменитый текст российской литературы – ” Путешествие из Петербурга в Москву” Радищева (а провокационным определением жанра – “поэма” – другой знаменитый роман-путешествие Николая Яновского), возводя главного героя (который так же отождествлен с автором) к уровню интеллигентного алкоголика, несчастного, комичного, но и безумно волшебного в своем хмельном пафосе. Роман Ерофеева – удивительный текст с точки зрения “втянувшего” в себя массива классических российских произведений, высмеяных, спародированых, карнавально перекрученных, снятых с пьедестала между глотком “Кубанской” на станции “Салтыковская” и коктейлем “Слеза комсомолки” на станции “Храпуново”. “Москва – Петушки” принципиально разрушает литературоцентричность российской культуры, ее иерархии, ее неприкосновенные авторитеты, символы, священные тексты.
Подобие между “Московиадой” и “Москва – Петушки” настолько большое, что временами доходит даже к текстуальным совпадениям (чтобы не переобременять внимание читателя результатами таких сопоставлений, за проверкой этого утверждения отсылаю к опубликованным текстам). Отмечу, что Адрухович оставил немало отсылок к тексту Ерофеева, среди которых можно было бы указать не только скрупулезные реестры выпитого и телесные переживания от этого, но и целые образы и мотивы романа (может, этим объясняется отмеченная критикой недостаточная мотивированность некоторых из них) – как, например, “маленький тихий дедушка”, что благостно шепчет что-то вроде Святого Письма, охранники ангелов, шизофренический путч и гротесковые персонажи президиума путча, включительно с Мининим-и-Пожарским, и даже мечтами о Венеции. Более важной, однако, есть схожесть структурная: оба текста являются романами-путешествиями, оба циклично вложены во временной отрезок одного дня, кульминация обоих текстов имитирует горячечный бред, оба героя настоятельно стремятся достичь призрачной цели путешествия и оба в конечном итоге потерпят поражения: Веничка вместо Петушков оказывается на Курском вокзале в Москве, Отто фон Ф. – на площади Киевского вокзала того же города. И еще одно удивительное, если бы было случайным, совпадение – завершая круг, оба пересказчика погибают и только после того излагают свою “-иаду” на бумаге.
Вероятно, “Москва – Петушки” избран Андруховичем за прообраз собственного романа не случайно: эта “поэма” каждой строкой своим анти-официозна и анти-имперска. Однако самой империи, зримой и конкретной, в поэме Ерофеева будто нет: даже когда Веничка пытается увидеть ее, Кремль удивительным образом прячется от него и Ерофеев каждый раз оказывается на Курском вокзале. Видимым же Кремль становится лишь в последнюю смертную минуту героя (и понятно, что именно это виденье убивает героя, а не шило случайного бандита). Не потому ли и у Андруховича, как заметил один из критиков, “Империя оказывается не текстом”, якобы не прочитываясь в ткани роману, потому что и в самом деле, приобретает зримые очертания кремлевских жителей (от Иоанна Грозного до Ленина) лишь в конце текста, непосредственно предшествуя смерти героя?
Я не могу, безусловно, поручиться, что указаные мной параллели “Московиади” и “Москва – Петушки” сознательно заложены Андруховичем в его текст, что эта моя “деконструкция” его романа истинная, а не навязанная силой (хотя хотел бы верить, что текстуальная игра с Ерофеевим – осознанный прием, рассчитанный на “прочтение”, а не просто неконтролированное подражание знаменитому образцу). Все говорит в интересах такой возможности, и в первую очередь – многолетний быт Андруховича в Москве как раз во времена дежурного взрыва популярности ерофеевского текста, когда он впервые начинает печататься открыто (два издания в 1989 году!). (То, что российские тексты именно в это время таки оказывали серьезное влияние на его творчество, свидетельствуют хотя бы неосторожно помещенные составителями рецензируемой книжки рядом с ” Московиадой” “Листи в Україну”, написанные под впечатлением и в размере “Письма к римскому другу” Йосифа Бродского).
Конфронтировать собственным текстом с текстом Ерофеева – достаточно смелый шаг, потому что, при всей симпатии к роману Андруховича, в этом сопоставлении проигрывает именно он. И не только относительно литературного уровня, но и относительно глубины деконструкции Империи. В то же время такая конфронтация свидетельствует о значительно более сложной и интересной, чем это отмечено до сих пор, структуре романа, потому что к собственным забавкам с Империей Андрухович привлекает большие тексты соперника. Впрочем, не стоит и преувеличивать меры постмодернизма и новаторства “Московиади”, очевидных лишь в контексте украинской постсоветской литературы. Поезд, в котором Отто фон Ф. отправляется из Москвы, следует, как мы теперь знаем, совсем не в Киев, а в Венецию. Но чтобы узнать, как далеко по пути к постмодернизму он может завезти, нам еще нужно прочитать третий роман Андруховича. У “Московиади” же конечной станцией оказывается лишь Пост-Волынский, уже на дороге в Европу, но еще слишком близко к пивбару на Фонвизина
Джерело: http://www.mankurty.com/tolochko%201.html
Автор: Олексій Толочко