Звать ее Ада Цитрина, а его Янус Мария Ризенбокк. Я сижу в их «альфа-ромео», допустим, что это «альфа-ромео», и мы мчимся по автобану из Мюнхена в Венецию. Из Мюнхена. В Венецию.
Все случилось позавчера, 3 марта, в великопостную среду, в первый день по окончании карнавала. Я вышел прогуляться в надежде увидеть неприбранные остатки праздника: кучи мусора, битые бутылки, истоптанные хвосты и крылья, сброшенные размалеванные маски. Но ничего уже не застал, потому что выбрался в город только после полудня. Улицы и площади Мюнхена вычистили, наверное, еще до рассвета…
Я обрел кратковременное пристанище в кофейне «Люитпольд», которую по карте отыскал на Бриеннерштрассе (или, как тут говорят «штразе»), 11, и позволил себе два двойных «реми-мартени» (первым почтив память Рильке, а вторым – Стефана Георге). Когда мне стало совсем тепло, я выполз из кофейни и в первых сумерках потихоньку двинулся в сторону Швабинга через Одеонсплятц и залитую освещением Людвигштрассе. Все на свете – даже бессмертие – сулили ее витрины. Бок о бок со мной двигались тысячи прохожих этого игрушечного мегаполиса. Почему-то никто не посыпал голову пеплом. А ведь сегодня каждый порядочный человек просто обязан причаститься рыбой: Ash-Wednesday (как называл все это Элиот), Aschenmittwoch, пепел, грусть, меланхолия и рыба.
Так начинается пост…
Немного лирики. Неподалеку от университета и Триумфальных ворот, я почувствовал, что начинается весна. Все сразу: теплый ветер, немного дырчатого снега, мой расхристанный плащ, порхание шарфа, новая рубашка, запах новой рубашки, жареных каштанов, острых приправ, запах чего-то еще, незнакомых женщин, мужчин, что плыли рядом, музыка из-за угла, что-то сжалось в груди – я остановился лишь на мгновение, нет, я не останавливался, я просто понял – да где там «понял», когда это совсем не то слово, и «почувствовал» не то слово, и никто мне не подскажет нужное слово – я почуял (ну как еще скажешь) большие перемены, по крайней мере одну, что-то вроде…

Звать ее Ада, а его доктор Ризенбокк, частный уролог, Поссенгофен. Они везут меня в Венецию. Я оклемался только перед австрийской границей. И почти на ощупь распознал в себе необходимость наговорить что-нибудь в диктофон.
Итак, позавчера, в великопостную среду, вечером, я вышел наконец на Швабинг, на еще залитую дразнящими огнями Леопольдштрассе. Я был готов к приключениям, все просто подпрыгивало внутри. И приключение тут же меня отыскало: коренастая и красногубая мулатка, коротконогая и в короткой юбке, с невероятными округлостями, увешанная побрякушками, в обшитом блестками узком декольте, шлюха, забредшая из веселого квартала, ибо Швабинг теперь уж не тот, что во времена символизма и кайзера Вильгельма. Она стояла под фонарем и выискивала в толпе нужное ей лицо. Оказалось, что мое – как раз то, что надо: я увидел вспышку в ее глазах, она улыбнулась, я все понял, в груди похолодело, оставалось еще шагов десять, последние сто марок в кошельке совсем не гарантировали, что мы договоримся, в пяти шагах я услышал «hallo, kommst du mit?», еще два шага и я выдохнул почти ей в лицо «ja, ich komme mit, Liebling, wieviel?», она не ответила «wievil», развернулась на своих садо-мазо-каблуках и, взяв меня за руку, потянула к дому. Значит, все же была местной, из Швабинга, дверь открыла ключом, вынутым для special effect’а из головокружительного декольте, и мы очутились внутри дома, и она повела меня по лестнице вверх, то и дело оборачиваясь и улыбаясь губастой улыбкой, и я почувствовал, как восстает и бунтует воздержание последних месяцев и даже лет, побрякушки на ней просто с ума сводили, я хотел вставить прямо на лестнице, пригнув ее к перилам и задрав символическую юбчонку из красного шелка. Но она держалась на безопасном расстоянии и подымалась все выше и выше куда-то на девятый этаж, непрерывно напевая на своем тропическом, похоже амхарском, языке. Наконец, мы оказались в переполненном помещении, накуренном и окуренном экваториальными благовониями, подсвеченном зелеными и красными лампами, где все без исключения пели…

… Ого, я и не заметил, как мы пересекли австрийскую границу. Прочел лишь «Киферсфельден» – что-то вроде «Поля жуков». Сложенные из камней стены по обеим сторонам шоссе, и вот уже горы, мы въехали в горы, оказалось, тут до хрена снега, доктору Ризенбокку – это я о тебе, о тебе – даже пришлось нацепить темные очки. Он ведет машину и ни слова не понимает по-украински. А вот жена его – другое дело. Она все понимает, украинские корни. Сидит, как положено, рядом с ним на переднем сидении, Frau Riesenbock, вся в черном и вишневом, но и она меня не слышит…

Я даже не сразу въехал, где это я. Я захлебнулся сладким дымом, мне показалось, что весь я из воска, пение доносилось со всех сторон, из всех комнат, все здесь разгуливали в карнавальных тряпках, словно бы подобрали их этой ночью на помойках, моя соблазнительница растворилась в толпе мулаток, арабок, турчанок, китаянок, индусок, они украшали стены свежими зелеными ветками, кусками ярких тканей и множеством образков (никак не удавалось их толком рассмотреть); переходя из комнаты в комнату, я все пытался схватить ее за задницу: зачем ты меня сюда привела, я уважаю национальные обычаи, обряды, но ты слишком далеко зашла, ночная бабочка; а в каждой комнате вплотную на коврах, диванах, прямо на полу сидели перебравшие, загулявшие карнавальных кутилы, и все пели и пели на ломаном немецком словно псалмы или гимны (грамматические несуразицы даже мне резали ухо), но мелодия была довольно приятная, фантастически приятная мелодия, изысканная, смесь кельтского с коптским с оттенками бразильского, армянского, магрибского и румынского. Я прибалдел от этой музыки, я сам попробовал подтянуть, но кто-то из певцов осуждающе покосился на меня, мол, не по сеньке шапка, и я заткнулся…

Попав в незнакомое помещение, я сразу начинаю искать музыкальный инструмент. Я люблю фортепиано, гитару, виолончель, аккордеон, маракасы, флейту, я люблю еще кучу музыкальных инструментов. Следовательно, я начал их искать. Но не было никаких инструментов – только голоса, женские и мужские, детские и старческие, полусумасшедшие молитвы к иному богу, о лесах, медах, рощах, полях, садах, горах, лугах, травах, вратах, я тем временем повнимательней огляделся вокруг …
Битый час терся я в этой квартире, заставляя вздрагивать малайцев, персов, эфиопов…они продолжали петь, я мог разобрать только обрывки искаженных фраз, наподобие «и приидем в сияния врат германийских с юным сыном с великим рыбой аки царь плывуючей на кровь зерно наше пересыпное пропади оно в пропад пропади она в пропад дай садов нам врат германийских хлеба пива яблока золотого налива славься Отче так осоловеем в шахты сребра подземности ясной нашей темной масла дай нам масла и пива и духа великого рыбы славься Отче скушай куш наш куском раскуси пропади оно в пропад пропади она в пропад и приидем в сияния врат германийских с юным сыном с великим рыбой плывуючей аки царь на кровь зерно наше пересыпное пропади оно в пропад пропади она в пропад дай садов нам врат германийских хлеба пива яблока золотого налива славься Отче» – так распевали на своем далеком от совершенства верхненемецком ряженные Морисками и Монахами, Кавалерами и Студиозами, Носорогами и Астрологами, Миннезингерами и Нибелунгами индонезийцы, курды и пакистанцы, или палестинцы, а также албанцы, боснийцы, мавры и кхмеры, среди которых попадались, без сомнения, гаитяне, таитяне, киприоты и конголезцы, бангладешцы, кот`д`ивуарцы и буркина-фасяне, и все они довольно неплохо выводили эту сложнейшую мелодию, нечто вроде «злачный сад врат германийских стань пред нами и будь с нами впусти нож наш и нас насыть – юным сыном великим рыбой духом чар и чарами духа железом и пушкой залезь в ушко ей залижи раны мне и ему и ей и ей расти нам как в маке злак или в злаке мак славься Отче кушай нас так позлатимся в дыру солнца надземности темной нашей ясности мяса дай нам мяса и шнапса и яя великого рыбы славься Отче куш наш куском раскуси пропади оно в пропад пропади она в пропад злачный сад врат германийских стань пред нами и будь с нами впусти нож наш и нас насыть – юным сыном великим рыбою духом чар чарами духа железом и пушкой залезь в ушко ей залижи раны мне и ему и ей и ей расти нам как в маке злак или в злаке мак славься новый Исаак» – я бы презирал себя до скончания дней, если бы сделал попытку убежать, хоть чувство тревоги все усиливалось, тем более, что со мной – гостем – никто даже и не собирался вступать в контакт, мужчины продолжали петь, усевшись на пол, на ковры, на диваны и хлопая ладонями в такт, а женщины продолжали петь, внося из боковых коридоров ветки папоротника, кокосовые орехи, куски ткани, побрякушки, образки, битые граммофонные пластинки…Да вы с ума сошли – подзуживал я себя, но без ненависти или презрения, потому что вокруг происходило нечто действительно великое, единый ритуал отверженных всего мира, им пришлось выдумать своего нового бога, ведь их изводили голодом и бомбами, эпидемиями, спидом, химикатами, ими заполняли загаженные колодцы и самые дешевые бордели, на них испытывали оружие и терпение, поджигали их леса и заливали пустыни, повсюду их сразу же старались выжить, стоило им только появиться на свет; чем же они ответили – джазом? марихуаной? сотней способов любви?.. Я бродил среди беженцев, отравленный благовониями, вспышками красного и зеленого света, пением – меня легко отравить – всем, что выдумали эти беспаспортные приверженцы богатого немецкого бога, Хозяина Врат Германийских, в которые они успели в последний момент протиснуться – кто из корабельных трюмов, а кто из завшивленных тамбуров, правдами и неправдами, давая взятки, подкупая, убивая, моля, попрошайничая, подставляя задницу, играя на кожаной флейте, через Львов, через Польшу, через не могу, через восемнадцать границ и тридцать таможен – под видом эмигрантов, музыкантов, чернорабочих, колдунов, секс-машин, погорельцев, диссидентов, бандитов, повстанцев, мусорщиков, говновозов, продавцов роз в ресторанах, сутенеров, коммунистов, маоистов, студентов философии и права – они успели, смогли, вырвали для себя эту землю, эту Германию, этот достаток, спальные мешки в подземных переходах, они сделали эти города более красочными, а добрая трудолюбивая самоотверженная Германия обогрела их, накормила и напоила, но они по-прежнему чего-то от нее хотят, что-то еще выпрашивают у своего хоть и общего, но придуманного бога – чего же им еще: лесов, ручьев, альпийских лугов, замков, музеев, продления визы, крови, тепла, чуткости, денег, автомобилей, может, они хотят гражданства?!..
Я ходил среди них, как пришибленный, словно во всем виноватый, словно причина этого дебильного мира… Я немного отдохну.

Проверка паспортов на перевале Бреннеро заняла не более трех минут. Итальянский парень не проявил никаких эмоций, даже когда взял в руки мою совдеповскую книжицу.
Потом мы помчались под гору – Янус Мария разогнал свой «порше» (или не «порше») почти до двухсот километров в час, мы ворвались в края, где не было снега, где зеленела трава, края, «wo die Zitronen bluhn» (а ты, Цитрина, цвела в том краю? – что за идиотская фамилия, я по уши влюблен в одну только в вашу фамилию, госпожа Ризенбокк), солнце било в глаза, скалы пролетали с обеих сторон, но все указывало на присутствие людей: мост над стремниной, часовня, коровы на лугу, Дева Мария, руины башни, стена с обвалившейся штукатуркой, пара овец, школа за поворотом дороги, Дева Мария, пугало в саду, замок разбойников, ресторан для охотников, заправка, Дева Мария, часовня, пасека, гостиница для рыбаков, водяная мельница, кладбище, Дева Мария, девочка с корзиной, замок разбойников, гостиница с геранями (гардениями? гортензиями?), сыроварня, смятый «опель-кадет» без пассажиров, женщина в черном, Дева Мария…
Ризенбокк занервничал: слишком уж часто попадались навстречу итальянские дорожные рабочие, и приходилось сбрасывать скорость до сорока-пятидесяти, искать объезды. Итальянцы в дорожных робах были невозмутимы, как бревна.
А у Ризенбокка – да, это я о тебе, о тебе – нервный вид: длинные костлявые руки, борода, на лбу залысины, в глазах – капелька порочности. Человек на середине пути: от жизни устал, но еще не утратил к ней вкус. Я люблю таких ребят.

Между Брессаноне и Больцано мы на несколько минут остановились. Дальше машину вела Ада. Не надо оглядываться. Теперь, когда тебе пришлось вынуть наушники из ушей, я буду продолжать для тебя одной.
Наконец все демонстративно обратили на меня внимание.
Четыре девушки окружили меня – таиландка, самоанка, тринидадка и лесбиянка; покачиваясь в ритме песнопений и не переставая петь вместе с остальными, они нежно, но в то же время властно сняли с меня плащ. Я решил не сопротивляться и испить эту чашу до дна. Возможно, нечто искупить. Или обрести. Тем более, что близок был конец представления, из-за воспетых всей толпой «германийских врат» уже виднелись некоторые тому доказательства, голова пошла кругом от ароматного дыма, песня звучала все громче и выше тоном, повторы учащались, меня – без плаща и, прошу отметить, без нагрудной кирасы – ввели в самую большую комнату, куда постепенно сползались все остальные – просто невообразимое количество, никаких шансов, что они тут поместятся, но как-то помещались в карнавальных-некарнавальных нарядах. Середина комнаты оставалась пустой.
Да, я тоже думаю, что это какая-то новая секта, без сомнения.
А потом несколько парней с оленьими и бычьими рогами на голове, приплясывая, вынесли на середину комнаты войлочный коврик (у нас о такие ноги вытирают), и к общему восторгу, одновременно с финальным экстазом песнопений («золотых германийских врат дай нам проплыть великим рыбой»), поставили рядом с ним бюст из позолоченной бронзы; это их бог – догадался я – божество, божок, смахивающий то ли на питекантропа, то ли на будду, то ли на немецкого философа-материалиста, он же Страж Германийских Врат, он же Эгир, Гругнир и Фафнир, часовой заколдованного сада…
Все, кроме меня, торжественно опустились перед ним на колени. Я тоже решил последовать общему примеру, но девушки, четыре мои надзирательницы, просто не дали мне этого сделать, удерживая меня за все на свете. С последними тактами псалма пред глазами нашими предстал Верховный Святой – здоровенный малый неизвестной расы, наверное, смесь папуаса с лапландкой. Содрогаясь всем телом, он распростерся на коврике пред божеством. Тут, наконец, многочасовой гимн заглох. Но зато стартовало общее, похожее на жужжание миллиона мух, гудение. Гудели, естественно, все, кроме меня, и это мне запретили, а так ведь хотелось хоть немножко вместе погудеть…
После Тренто машину опять повел доктор урологии. Ада снова погрузилась в итальянскую оперу. Россини, Верди, Леонкавалло, Доницетти, Пинцетти. И Моцарт, Моцарт, Моцарт, который обязан был родиться итальянцем, ну хоть наполовину. Немки, особенно с юга, дико любят итальянцев. Они кончают от итальянских имен, особенно двойных, не говоря уже про тройные. Так происходят непорочные зачатия. Так родился Моцарт, повелитель моего сердца.
Но до Венеции мне не выдержать. Слишком много – гор, зеленой травы, которую я с сентября не видел, арий, беззлобных немецких проклятий костлявого Януса, пейзажа с разрушенными башнями, скорости, Ады, сидящей вполоборота; ухо, ее ухо, солнце просвечивает сквозь него, оно наливается соками, теплой спермой музыки, голосами итальянцев, линия шеи переходит в плечо, волосы, наверное, крашенные, светло-каштановые, и – руки, ладони, две птицы, опустившиеся на переднюю панель, вспархивающие иногда в такт неслышимой никому на свете музыке.
Это я загнул. Лучше: услышанной всеми на свете музыке.
Они муж и жена. Ей, наверное, тридцать. Не твое дело.

Итак, наш «феррари» (или не «феррари) мчится все дальше и дальше, мы проскочили Альто-Адидже, и горные разбойники не напали на нас, и мои бароны не пустили нам кровь, а пейзажи становятся все более невыносимыми, Юг, Юг, Юг, кедры, и сосны, и лавры, и пинии вдоль автострады, повсюду запах кофе, алоэ, мирт и аир – простой перечень, который я разобью на два столбца, каждый будет означать что-то совершенно незабываемое и, одновременно, правую и левую стороны дороги; я кайфую от названий, я просто хочу называть, перечислять, простое перечисление, от которого сжимается все внутри, я не смею нарушить его внутреннюю логику:

клумба
балкон ————————–церковь
—————————————-площадь
фонтан ———————————киоск
ступени в кустах

фонарь
калитка
столб

—————————————–витраж
макдональдс —————————-витрина
карниз ———————————овощи
тропа ———————————-тропа
—————————————-ишак
голубь
Святой Фома —————————-гнезда ласточек

Святой Петр —————————-Святой Лука
девушка в окне
Святой Рох —————————–Святой Франциск

——————–Святой Дух,

я срываю с себя одежду и остаюсь, как святой, в рубашке, дайте же мне выпить, глоток, а лучше два глотка, чтобы я не перегрелся до смерти.
Что там впереди? Верона?!..

Надо бы досказать позавчерашнюю историю, так ведь?
И вот, когда гудение достигло максимума, опять появились рогачи – жрецы, догадался я. Главный оторвал от коврика голову и просто затрясся, глядя на то, что они принесли: это был аквариум, огромный, как бочка, без водорослей, без ракушек, без камней на песке, внутри только вода и большая живая рыба, может, карп, или сом, или лещ, или белый амур, и вот – всплеск охов и ахов всего сброда – они с размаху грохают этим аквариумом об пол, аквариум долго-долго падает и – разбивается, расплескивая во все стороны зеленые струи (у меня во рту пересохло), зрелище ужасное, потому что жрецы подставляют под брызги свои темные языки, у меня внутри словно что-то оборвалось, вижу, как рыба бьется на коврике среди осколков аквариума, вижу, как Верховный достает из-за пояса тесак, знаю уже, что будет дальше, ноги подкашиваются, я уже не из воска, я – из ваты, даже не из ваты – из воздуха, первый удар тесака пробивает рыбу насквозь, но она еще трепыхается (я валюсь с ног), второй удар – все кричат «а-ах!»- пробивает жабры, но она еще трепыхается (я не дышу, воздух выходит из меня, как из дырявого мяча), третий удар – все кричат «у-ух!»- прямо в сердце, она еще немного потрепыхается и затихнет, а я: все темнота дно ноль хана молчок.

Я оклемался только сегодня, на австрийской границе. Полиция подобрала мое тело в ночь со среды на четверг под мостом Кеннеди у Австрийского парка, я лежал головой к западу, как все порядочные мертвецы. Меня привели в полусознательное состояние, но я ничего не мог объяснить. Все болело, внутри ныло, хотелось блевать, в голове звенело, но уснуть не мог. В полиции меня продержали до десяти утра, пока не объявилась эта волшебная пара – он и она, Ада и Ризенбокк, я их не знал и никогда не встречал, но они растолковали полицейским, что я необыкновенно выдающийся Хрен, меня, оказывается, все уже заждались в Венеции, все просто на стенку без меня лезут, вся Венеция скандирует «Пер-фе-цкий! Пер-фе-цкий!» – так хотят потрогать меня в этой самой Венеции; Ада и Ризенбокк совали им надушенные шуршащие листы, голубые и розовые бланки с крылатым львом, опутанным, как Лаокоон, змеями; они взяли меня на поруки, привезли к себе в Поссенгофен, определили на свою виллу, и доктор надавал мне целую кучу всякой дряни – в связи с чем я прокемарил на их супружеском ложе остаток дня и всю ночь, а они, Ада и Ризенбокк, улаживали мои дела, ездили в итальянское консульство за моей визой, покупали мне новые очки, до глубокой ночи куда-то звонили, что-то объясняли, в чем-то убеждали, пока я спал (не спал) на их широком, усыпанном крошками, раскаленными гвоздями и ореховыми скорлупками, ложе.
Я не знаю, что происходит. Я должен был оказаться в Венеции – и сегодня я там окажусь, часа через два, а то и раньше. Мне трудно подыскивать объяснения. Легче просто созерцать и шепотом перечислять: руль, дорога, трава, шея, плечо, полуоборот, полуизгиб, полусон, наполовину влечение, наполовину любовь.
Виноградники первый раз показались между Вероной и Падуей.

перевод с украинского Андрей Пустогаров

джерело: http://proza.ru/texts/2007/06/10-205.html